Заводная - Страница 69

Джайди разглядывает поросшие мхом и плесенью бурые пятна на стенах. На одной нарисовано дерево бо, а под ним ищущий просветления Будда.

Все в мире — страдание.

Бо. Оно тоже ушло в историю. Министерство искусственно сохранило несколько штук — тех, что не рассыпались в труху под напором бежевых жучков. Эти насекомые полностью проедают узловатый ствол одного священного дерева, а потом роем перелетают на другое, третье…

Все приходит и уходит. Даже бо.

Джайди ощупывает бледные, изогнутые полумесяцем полоски над глазами, где раньше росли брови, — до сих пор не привык к отсутствию волос. Все меняется. Он рассматривает Будду и дерево бо.

«Я спал. Спал всю жизнь и ничего не понимал».

Но теперь от вида священного дерева в нем словно что-то встает ото сна.

Ничто не вечно. Кути — это клетка, клетка — это тюрьма. Джайди сидит в тюрьме, а те, кто забрал Чайю, сейчас живут всласть — пьют, веселятся, тискают шлюх. Все непостоянно — вот главное в учении Будды. Карьера, работа, жена, дерево — все может исчезнуть, все может стать иным. Изменение — единственная истина.

Джайди проводит пальцем по чешуйкам высохшей краски и думает, рисовал ли художник с живого дерева, повезло ли ему застать их, или переписывал с фотографии, делал копию копии.

Интересно, вспомнят ли через тысячу лет о том, что росло когда-то дерево бо? Будут ли знать праправнуки Нивата и Сурата и о других видах смоковницы, которых тоже больше нет? Поверят ли, что кроме одного сорта тика и банановой пальмы, выведенной генхакерами «ПурКалории», существовали тысячи других деревьев?

«Поймут ли, что нам не хватило ума и быстроты реакции спасти все, а потому приходилось выбирать?»

По улицам Бангкока ходят священники-грэммиты, проповедуют Библию и рассказывают истории о спасении: о том, как бодхисаттва Ной собрал на огромном бамбуковом плоту осколки гибнущего мира — всех животных, деревья и цветы, о том, как водил их по морю и искал сушу. Только где теперь бодхисаттва Ной? Остался лишь Пхра Себ, который скорбит об утратах, но немногое может изменить, да глиняные будды в министерстве природы, что сдерживают наступающую воду благодаря одной лишь удаче.

Силуэт бо теряет очертания. Джайди смотрит на застывшего в медитации Будду сквозь слезы. Кто мог вообразить, что компании-калорийщики уничтожат все фиговые деревья, а с ними погибнет и бо? Единственное, что свято фарангам, — деньги. Он смахивает влагу с лица. Неразумно думать, будто может быть что-то вечное. Как знать — вдруг буддизм тоже когда-нибудь исчезнет?

Джайди встает, подбирает белые одежды и делает ваи в сторону обветшалого образа Будды, который сидит под исчезающим бо.

Снаружи ярко светит луна. Редкие метановые фонари едва выхватывают из темноты дорожку, ведущую под переделанными генетиками тиковыми деревьями к монастырским воротам. Глупо пытаться ухватить то, что нельзя вернуть. Все когда-то умирает. Чайю он уже потерял. Это и есть перемены.

Ворота никто не охраняет. Все уверены, что бывший капитан будет покорно стенать и молить, хвататься за любую надежду вернуть жену, что позволит себя сломить. Джайди даже не уверен, есть ли кому-то дело до его судьбы. Он свою службу сослужил — подвел генерала Прачу под удар, заставил все министерство природы потерять лицо; есть Джайди, нет ли его — какая теперь разница?

Он шагает по полупустым ночным улицам Города божественных воплощений на юг, к реке, к Большому дворцу, навстречу огням, к дамбе, которая бережет Бангкок от наводнения, этого проклятья фарангов.

Впереди мерцают скаты храма Священного столпа, образы Будды проступают в отблесках горящих ароматических свечей. Здесь Рама XII провозгласил, что Крунг Тхеп не будет покинут, не падет перед фарангами и их приспешниками подобно Аютии, которая сдалась бирманцам столетия назад.

Под пение девятисот девяносто девяти монахов в шафрановых одеяниях король объявил, что город будет спасен, а защищать его отныне станет министерство природы — возведет могучие дамбы и водохранилища, которые уберегут людей от потопов в сезон муссонов и от штормовых волн. Крунг Тхеп выстоит.

Джайди шагает и слушает монахов, чьи монотонные, никогда не умолкающие молитвы призывают мир духов на помощь Бангкоку. Было время, и он по дороге на работу падал ниц на холодный мрамор перед главным столпом, просил поддержки у короля, духов и всех неведомых сил, что населяли город. Столп, как волшебный талисман, вселял в него веру.

А теперь он идет мимо, даже не поворачивая к храму головы.

Все преходяще.

Джайди шагает дальше, к людным кварталам вдоль клонга Чароен. Тихо плещут волны. В этот поздний час уже никто не мутит темную воду шестом.

Впереди на одной из затянутых сеткой веранд мерцает свеча. Он подкрадывается ближе.

— Канья!

Его бывший лейтенант смотрит изумленно, тут же прячет эмоции, но Джайди успевает заметить потрясение: она видит обритого, безбрового, уже забытого человека, который улыбается как сумасшедший, стоя перед ее домом. Капитан, которому даже весело от мысли о том, какое зрелище он собой представляет, снимает сандалии, привидением поднимается по ступеням, открывает сетчатую дверь и входит внутрь.

— Думала, вас уже услали в леса.

Джайди подбирает полы одежды, садится рядом и устремляет взгляд на зловонные воды клонга. В жидком лунном серебре блестит отражение мангового дерева.

— Монастырь, который согласился бы замарать себя присутствием такого, как я, еще надо поискать. Даже Пхра Критипонг не спешит брать врага министерства торговли.